Людмила Гурченко - Екатерине Рождественской: Боишься снимать меня с голой грудью? Давай ее слегка прикроем

Дочь Рождественского снимала Гурченко, загримированную под героинь картин известных мастеров. В образе Юдифи Климта актриса была неподражаема.

Книга уникальная. В ней известная фотохудожница, вспоминает истории как своей семьи, так и многих знаменитых людей, друживших с ее отцом Робертом Рождественским (Гурченко, Магомаев, Кобзон, Евтушенко, Высоцкий и многие другие). Все рассказы перемежаются редкими кадрами из семейного архива и вкуснейшими рецептами еды, которой кормили в их гостеприимном доме. С разрешения издательства публикуем отрывки из глав.

«Не умела прощать»

…Она стала моим учителем, даже не подозревая об этом. Учила меня жить… Зачем ты обнародовала свой возраст, спрашивала. Какого хрена? Женщина должна быть загадкой! А какая в тебе загадка?.. Один и тот же муж, трое детей и непридуманный год рождения - и что в тебе осталось интересного? Не говори никогда всей правды, оставляй хоть чуть-чуть при себе и оберегай это оставшееся… Публичный человек живет двумя жизнями! То, что напоказ, и то, что за кадром.

«За кадром» у нее было много всего. За кадр она никого не допускала... Ненавидела тех, кто лез ей в душу. Совершенно не умела прощать. И мгновенно и на всю жизнь обижалась. Один раз пришла расстроенная после премьеры. «Представляешь, пригласила на премьеру старинного друга, мы всю жизнь вместе. После спектакля заходит ко мне в гримерку с цветами. Говорит: «Даже не знаю, к чему придраться!»

Как это возможно? Когда человек ищет, к чему придраться? Это значит, он всю жизнь и искал, к чему придраться! Больше не хочу его видеть!»...

Поломала, видимо, ее жизнь. Ждала подвоха от всех и каждого. Ловила нюансы в общении, изменения тональности в голосе, настроении, чтобы, если что, первой разорвать связь, не ждать, когда предадут. Но и не терпела, когда ее жалели…

Она несколько раз приходила к нам домой. Ладненькая, худенькая, аккуратная - сама Гурченко! ...Бежевый гобеленовый костюмчик, пиджачок подчеркивает талию, белая блузка с кружевными манжетами, жабо и овальная брошь. Одета необычно. Так в то время никто не одевался, было в то время - 70-е - царство аляповатого кримплена...

Мастерица перевоплощения

А спустя лет тридцать, наверное, отважилась ей позвонить. Думала, откажет. Но, видимо, попала в то счастливое для меня время, когда она почти не снималась и очень тосковала по работе. Был у нее такой долгий период невостребованности, никому ненужности и депрессии.

Я вкратце объяснила, кто я и что ей предлагаю. Фотосессию. С перевоплощениями, переодеваниями, перегримированиями под героев картин великих мастеров…

- Буду. - Она ни минуты не колебалась.

- Что вы мне придумали?.. У меня лицо - мечта гримера!... На моем лице можно нарисовать все, что угодно! Всякие там красавицы только и могут красавиц играть! Потом стареющих красавиц! Потом красивых старух. И все! А мое лицо, - у меня было ощущение, что она обращается к нему на вы и с большой буквы, - позволяет мне все!

- А вот что скажете об этом? - Я держала в руках репродукцию Пикассо «Любительница абсента» - портрет едкой, угловатой, наклюкавшейся наркотического напитка женщины, внимательно следящей своими черными бусинками за видениями, недоступными больше никому.

Пауза. У меня все похолодело. Сейчас развернется и уйдет.

- О, то, что надо! Мое, - обрадовалась она.

Еще мне очень нравились Юдифи Климта. Предложила ту, где женщина-вамп, femme fatale, с длинными руками, живущими своей жизнью, с обнаженной грудью, зрелая, сладострастная, опасная, видавшая виды...

«Вот! Это обязательно!»

- А как же обнаженная грудь? - спросила я.

- Но это же классический образ! Но, если ты боишься, давай меня чем-нибудь слегка прикроем!

Люся Раужина (гример - Ред.) начала колдовать.

Через минут сорок она вышла к нам в гриме любительницы абсента с колтуном спутанных волос на затылке. И тут поразила меня на всю жизнь:

- Мне надо порепетировать! Где у вас зеркало?

Она ушла и через несколько минут «репетиций» вернулась, чуть сгорбившись, немного шаркающей походкой. Села. У нее тряслись руки. Видно было, что ей необходимо принять дозу. Посмотрела на меня, явно не узнавая. Глаза в кучу, щель вместо рта, крючковатый нос, колтун черных, давно нечесанных волос. Подперла худыми паучьими руками осунувшееся лицо. И уставилась в пустоту, в себя, внутрь, в свои зеленые, абсентные, разъедающие мозг галлюцинации…

- Снимайте, - хрипло сказала она.

Казалось, ей сейчас понадобится медицинская помощь. Мне стало не по себе. Сняла буквально с одного дубля, настолько все было страшно и в десятку.

«Ела вареники с хлебом и не поправлялась»

С остальными работами было то же самое - она уходила в комнату и, проживая там чью-то чужую мимолетную жизнь, возвращалась то английской королевой, то лотрековской кокоткой, то легендарной гордой Юдифью...

Вскоре решили посниматься еще. Снова выбрали пять работ… и «Поцелуй» золотого Климта. Долго думали, кто будет целовать нашу диву. Мои дети отпали сразу, мужей давать на такое никто не рисковал, мало ли чем это могло закончиться! И тут Люся Раужина предложила своего сына Антона, который приехал из экспедиции, где был помощником режиссера. Пришел. Волновался. Краснел. Людмила Марковна быстро взяла его в оборот.

- Ты что, не знаешь, как целоваться? Ну-ка, работай! Это работа! - А сама улыбалась, как пастушка, загадочно и многообещающе.

Рассказчиком она была редкостным! Намертво держала аудиторию, помимо природного дара применяя свое гениальное театральное мастерство - нужные и вовремя паузы, красивые жесты. Обладала невероятным чувством юмора - тончайшим, подчас невесомым, который становится понятен лишь задним умом, только ощущается.

Когда хотела покурить, говорила Гале: «Пойдем опустимся?» Самым любимым ее блюдом были вареники. Причем ела их обязательно с белым хлебом, маслом и сыром! А талия все равно оставалась на месте!

Высоцкий и Марина Влади

Высоцкий в Юрмале... приходил с гитарой и Мариной Влади, обе ему были одинаково дороги. Он сначала устраивал за столом Марину, галантно отодвигая стул и усаживая ее около себя, а с другой стороны пристраивал гитару, бережно ища ей опору. Мы наблюдали за этой грациозной женщиной удивительной красоты, за их отношениями, как он смотрел на нее. А я с высоты своих 16 лет совершенно не понимала, что она в нем, таком некрасивом, нашла.

Он чуть подождал, пока все закончат жевать, хотя, видимо, его это совсем не раздражало, и начал свой мини-концерт, хитро поглядывая на Марину. Сначала классику - «Коней», «Влюбленных», «Переселение душ», «Альпинистку». Его, казалось, разрывало изнутри, песни были такими яркими, а исполнение таким мощным, что было странно на первый взгляд, как такой вроде внешне неказистый, хладнокровный и скромный человек может извлекать из себя такую сокрушительную энергию. Его штормило. Казалось просто, что сейчас дом взорвется от его напора, что этот внутренний полтергейст его вырвется наружу и примется крушить все на своем пути, засасывая человеческие эмоции в свою воронку. Он брызгал слюной, рвал струны и хрипел, хрипел, хрипел. Сначала все сидели, как в филармонии, чинно, а потом, видимо, перестали сдерживаться и стали нагло подпевать и топать в такт...

А когда перед чаем отец с Олегом и Высоцким вышли на неосвещенное крыльцо покурить, какой-то мужик с бутылкой пива, примостившийся на ступеньках крыльца, спросил: «Кто ж у вас так под Высоцкого поет? Не отличишь прям, один в один! Спасибо!»

«Пожалуйста!» - ответил Высоцкий. Мужик даже не понял, в чем дело.

Как же все тогда орали «Оц-тоц-первертоц, бабушка здорова!». И уже никто не мог усидеть за столом и пустились в какие-то глупые танцы. Марина прошлась павой, эдакой лебедушкой, наступая на Высоцкого. Он, топая, пятился, улыбался во весь рот и орал припев еще и еще. От них шел какой-то свет, когда они смотрели друг на друга, свет, который ощущался совершенно явно, это было взаимное восхищение, что ли, безраздельная нежность...